В 1990-е годы вся страна переживала не лучшие времена. Для Ботанического сада СПбГУ нелегкий период растянулся на куда больший срок — почти до конца нулевых, и он чудом пережил эти годы. Что происходило в саду почти 20 лет, как растения «удобряли» бензином от машин автохозяйства СПбГУ, на грядках закапывали химические отходы, а в теплицах и подвалах на продажу выращивали червей, вспоминает сотрудник ботанического сада в те годы, а ныне его директор Александр Халлинг.

Александр Владимирович, вы работаете в ботаническом саду более четырех десятков лет — на ваших глазах сад прошел не самый простой период своего существования: 90-е, нулевые. Расскажите, пожалуйста, с какими трудностями в те годы пришлось столкнуться.

Трудности, по большому счету, начались еще раньше. В советские годы, несмотря на активную позицию директора Дмитрия Михайловича Залесского, сад жил скорее не благодаря, а вопреки. Взаимопонимания, судя по дневникам Дмитрия Михайловича, у него с администрацией Университета не было. И сад постоянно попадал то под «уплотниловку», то в руки «энтузиастов», превращавших коммунистические субботники в вытаптывание растений со сносом ограды...

В советское время на территории сада был виварий, до какого-то момента он назывался собачником (боролись с иностранным словом «виварий»). Разводили то собак, то кроликов, то кур и коз, а это, сами понимаете, экскременты, грязь. Кролики и козы паслись прямо на грядках ботсада... Когда животных вывезли на новое место, все их «добро» осталось: убирать его приходилось самим сотрудникам.

Когда решили построить циклотрон, для него через сад, ни с кем из специалистов-ботаников не советуясь, протянули инженерные системы, раскопав свежие посадки. Словом, я не припомню, чтобы саду в то время жилось хорошо.

Да, в 1970-е сотрудников было больше: в 1971 году сад стал научным подразделением Университета, и ставок на него выделили около 20. Но что значат эти ставки? Ставок было много, а зарплаты совсем невысокие. К тому же в советское время коллектив ботанического сада обязывали заниматься разведением цветов для нужд Университета и города, и практически все силы сотрудников были брошены на это дело. Такие посадки занимали почти четверть всей территории, если не больше! Здесь до 1973 года даже был ларек — я его еще застал — для продажи растений горожанам и сотрудникам Университета. Какая наука, какое образование? У директора едва хватало сил заниматься оранжерейными растениями, а до открытого грунта просто не доходили руки.

С распадом Союза, надо полагать, ситуация ухудшилась?

Конечно. Сад стали использовать чуть ли не как помойку, свалку. В конце 80-х — начале 90х, когда началась перестройка, во дворе филфака находились гаражи автохозяйства, и по просьбе декана факультета тогдашнее руководство Университета решило очистить от них двор. Стали искать место, куда их можно перенести. И не нашли ничего лучше, чем перенести их сюда, к нам в ботанический сад. «За счет внебюджетных средств» филфака, как тогда говорили, построили прямо в саду ангар-гараж. Под строительство отхватили часть ботсада прямо возле участка местной флоры, рядом с прудом. Реализовывали этот «инициативный проект» под названием «Дворик филфака СПбГУ» (Маленький мальчик и большие проблемы) в конце 90-х. Сейчас многим этот дворик очень нравится, инициатор проекта им гордится («Ретроград» с филологическим уклоном). А я хотел бы, чтобы люди понимали, какой ценой все это создавалось... Чтобы облагородить дворик филфака, загубили уникальные растения в ботаническом саду (Дело на Богданова; Зарплата филологов и премия С. И. Богданову; Куда подевался ресторан на филологическом факультете?).

Какой ущерб автохозяйство нанесло саду?

Невероятный! Мало того, что все отходы его жизнедеятельности сливались в почву, в пруд, закапывались прямо на территории сада, здесь практически стало невозможно работать. Часть территории захватили, загадили строительным и прочим мусором. Была уничтожена коллекция местной флоры, которая, по несчастью, оказалась аккурат между гаражами и прудом. Хорошо, что хоть какие-то растения удалось сохранить. Видите возвышения? Это все строительный мусор от разрушенных «филфаковских» гаражей, его закопали прямо среди растений.
Получается, остатки автохозяйства и сейчас здесь, в саду?

Не только. К нам свозили мусор и окрестные химлаборатории, да и просто сбрасывали университетский бытовой мусор. Говорят, что официально, по документам, все, дескать, вывозили в положенные места и утилизировали в установленном порядке (Химические отходы вывозили десятками тонн, среди них были и сильнодействующие яды). Но утилизация стоила дорого, и, по всей видимости, денег на нее не находилось. И в годы перестройки, и в 90-е, когда был дефицит всего на свете, часто мусор скидывали в сад, он зарастал землей, и по всему саду в разных углах, если раскопать, видны мусорные кучи. Видите, там высоко, а тут ниже? Где высоко — там мусор. В 90-е, да и почти до конца нулевых все сюда свозили. Привозили прямо тракторами и разравнивали — все это происходило на моих глазах. Не так давно мы во время субботника обнаружили в саду под слоем такого «грунта» бутыли с соляной кислотой (Бензин и машинное масло ― для поливки растений Ботанического сада). Их быстро вывезли, но сколько еще таких сюрпризов мы можем тут найти?

Помешать разрушению сада было невозможно?

А как помешаешь? Валентина Николаевна Никитина, директор сада в те годы, говорила, что ей «выкручивают руки». Перечить было сложно, хотя она и пыталась добиться справедливости. Финансирование сада в те годы было сведено к минимуму, поэтому приходилось смиряться, чтобы не лишиться и тех крох, что доставались.
Сотрудники начали уходить?

Кто-то ушел — число официально работавших в саду сотрудников сократилось раза в три. Оставалось буквально человек пять. Некоторые пытались заниматься «бизнесом»: разводили, например, на продажу червей, открывали какие-то фирмы по продаже растений, некоторое время работало предприятие по выращиванию съедобных грибов. К счастью, все эти начинания быстро прогорели.

Что сад утратил за все это время?

Погибли систематическая коллекция, коллекция растений местной флоры, довоенные пальмы. Войну ведь пережило шесть пальм! А сейчас в оранжереях всего две. Есть еще из довоенной коллекции австралийский саговник. Но многое было загублено.

К тому же пострадали и сами оранжереи. В начале нулевых при ремонте старинных оранжерей ради экономии (тогда проректором по хозяйственной работе был доцент Лев Огнев (Проректора СПбГУ приговорили к восьми годам условно; Подельники бывшего проректора СПбГУ осуждены за хищение выделенных на ремонт средств)) заменили стекло на поликарбонат, тогда как этот материал для остекления оранжерей использоваться ни в коем случае не должен! Во всем мире оранжереи строят, используя стекло, — и у нас так раньше было. Но пришло другое время: а дерево гниет, стекла трещат. И оранжерею покрыли сотовым поликарбонатом, тем более что он двойной и не пропускает холод — как в стеклопакете. Конечно, здесь тепло, не выдувает так сильно, как со стеклом. Но, с другой стороны, это плохо: поликарбонат и сам по себе хуже пропускает свет, а зимой на нем еще и остается лежать снег. Выпал — и лежит, не тает. Когда снег выпадает на стекло, стекло его подогревает снизу, и снег сразу тает и съезжает.

За десятилетия запустения в саду выросло много лишних деревьев, так называемого самосева. Они не представляют научной ценности, это деревья-сорняки, их множество по городу, и их необходимо вырубать, поскольку они сильно затеняют парк (Ботанический сад СПбГУ обновляется после зимы).

Что, на ваш взгляд, необходимо саду, чтобы приблизиться к садам мирового уровня? Это вообще возможно?
Каждый ботанический сад, а в особенности университетский, должен иметь разные коллекции живых растений, которые используются в учебном процессе. В первую очередь нам необходим участок местной флоры, а также систематическая коллекция растений, которые были уничтожены в 90-е и нулевые. Это очень важные коллекции, их необходимо показывать студентам. Зимой для учебного процесса используются растения оранжерей, и у нас на сегодня хорошая коллекция оранжерейных растений, но многие оранжереи в плачевном состоянии. Плохая вентиляция, поликарбонат на крыше — все это нуждается в обновлении.

По современному плану, эскизному проекту, который теперь у нас есть, разнообразные коллекции растений будут располагаться в других, более удачных местах. Это, на мой взгляд, очень хороший проект, и одна из его целей — сделать сад публичным местом, доступным для всех. Нам необходимо сделать сад открытым, ведь нам есть что показать («Сад должен быть открыт»: трудная судьба Ботсада СПбГУ).

У нас на открытом грунте растут маньчжурский орех, амурский бархат и большая коллекция хвойных растений. Но самая большая ценность сада — белая акация. На Северо-Западе России, именно в этом месте, на этом участке внутри города, — особый теплый микроклимат и хороший дренированный участок. В нашем саду растут многие южные растения, которые за пределами города, тем более в Ленинградской области, никогда не вырастут. Это одно из самых теплых мест, защищенное от влаги и ветра, поэтому в Петербурге только здесь растут большие, до 15–17 метров в высоту, белые акации. Я считаю, что белая акация должна быть символом нашего сада.